И вот перед строем показался сам штабс-капитан Лашкевич, надменно поглядывающий на солдат сквозь стекла своих дорогих очков в золотой оправе. Пройдя вдоль линии строя, Лашкевич занял положенное по уставу место перед строем и браво выкрикнул:

– Здорово, братцы!

Однако вместо положенного уставом приветствия 350 луженых глоток вдруг слитно проорали:

– Ура!!!

Штабс-капитан с недоумением оглядел строй, а затем решил дать возможность солдатам ответить правильно и повторил еще раз, все так же громко:

– Здорово, братцы!

И вновь слитное «ура» было ему ответом. Лашкевич побелел от гнева. Стараясь держать себя в руках, он повернулся к унтеру Маркову:

– Что это значит? – прошипел он.

Марков одним движением перехватил винтовку и бросил ее на изгиб локтя штыком прямо на офицера, а затем с расстановкой произнес:

– «Ура» – это сигнал к неподчинению вашим приказаниям!

Штабс-капитан вытащил наган из кобуры и заорал:

– Да я тебя под арест! Сгною! Всех сгною!

Однако строй угрожающе зароптал, и винтовки колыхнулись недобро. Видя, что соотношение сил явно не в его пользу, Лашкевич кинулся на выход, угрожающее пообещав:

– Вы мне ответите за бунт! Сейчас я вызову…

Кого он там собрался вызывать, слышно уже не было, но понятно было и так. Строй рассыпался, и солдаты кинулись к окнам.

– И что мы теперь будем делать? – опасливо пробормотал Пажетных, глядя на то, как штабс-капитан спешно пересекает плац, явно направляясь к телефону.

– Что захотим, то и будем делать. Наше теперь время, – сказал Кирпичников и, сплюнув на пол, выстрелил из винтовки в спину своему командиру.

Тот упал, раскинув руки. В казарме повисла гнетущая тишина. Тимофей обвел солдат жестким взглядом и твердо проговорил:

– Теперь, братцы, нет у нас другого пути. Сорок убитых нам не простят революционеры, а убийство офицера нам не простят нынешние власти. Поэтому…

– Глядите! – закричал кто-то.

Все вновь кинулись к окнам и увидели, как все оставшиеся офицеры бегут мимо лежащего в воротах Лашкевича.

– Они выносят знамя и полковую кассу!

Последние слова сорвали с места взбунтовавшихся солдат, и они толпой поспешили вдогонку за офицерами. Однако за воротами оказалось, что офицеров и след простыл. Более того, как оказалось, те успели сообщить в штаб о мятеже в учебной команде.

Волынцы, шумя и подбадривая друг друга, двинулись по Виленскому переулку в сторону Невского. И вдруг идущие впереди закричали:

– Пулеметы! Пулеметы!

Толпа солдат панически зашумела, и тут вновь роль вождя мятежа досталась Кирпичникову, который влез на какую-то скамейку и заорал что есть мочи:

– Товарищи! Одно спасение для нас – поднять на выступление другие наши роты и соседние полки! Иначе нам всем конец! Вперед, товарищи!

И толпа повалила, растекаясь по округе шумной и всесокрушающей рекой.

Гатчина. 27 февраля (12 марта) 1917 года

Великокняжеский автомобиль, с этого злополучного утра ставший моим по праву, отъехал от дворца и покатил по улицам Гатчины. Куда теперь? На вокзал, встречать мою «революционную охрану» и сложить лапки? Или куда? Гатчина не Царское Село, городок совсем небольшой, гарнизон маленький, особо в нем и некуда податься – дворец, огромный дворцовый парк, железнодорожная станция, несколько мещанских кварталов, окрестные деревни да казармы 23-й артиллерийской бригады, которая давно на фронте. А вокруг на многие километры лишь заснеженная Россия да направления, именуемые дорогами…

В этот момент что-то с низким клокочущим гулом пронеслось над моим авто. Выглянув в окно, резко приказываю:

– На аэродром!

Шофер ошалело тормозит, Джонсон озадаченно оборачивается, но мне сейчас плевать на их недоумения и на все вокруг меня. Ну не дурак ли я? Размышляя о путях «эвакуации», я думал лишь о наземных вариантах, последовательно отметая блокированную для меня железную дорогу и варианты выехать на легковом автомобиле этой эпохи по заснеженным местным же дорогам, но совершенно упустил из вида, что в Гатчине есть еще и аэродром. Разумеется, это не то, что в моем понимании является аэродромом, как и местные летательные аппараты с огромной натяжкой можно считать самолетами, но все же!

Джонсон пытается возразить, что с ним случалось крайне редко.

– Но, ваше императорское высочество, нас ждут на станции!

Делаю резкий жест.

– Подождут. На аэродром.

Хорошо быть великим князем – гавкнул, и все заткнулись.

Аэродром встретил нас обычной суетой Гатчинской военно-авиационной школы. Только что приземлившийся огромный «Илья Муромец» уже был взят в оборот техниками и курсантами школы. Из ангара на краю обширного летного поля выкатывали еще одного собрата приземлившегося аэроплана. Ангары поменьше также не простаивали, так что единственным местом, где не видно было ажиотажа, был внушительный эллинг для дирижаблей, но там ремонтно-восстановительные работы шли внутри и не были заметны для находящихся на летном поле. А так все традиционно: ангары, эллинг, причальная мачта, казармы курсантов и обслуги, офицерские домики, здание командования школы, да церковь еще.

– Смирно! Господа офицеры!

Козыряю в ответ и командую:

– Вольно! Делайте свою работу, господа.

Все вернулись к прерванным моим появлением занятиям. А ко мне уже спешил полковник Горшков, начальник местного аэродрома.

– Ваше императорское высочество! На вверенном…

Козыряю.

– Отставить. Вольно, полковник. Как идут летные занятия?

– Пользуемся прояснением погоды, ваше высочество.

– Есть готовая к полету машина?

– Так точно!

– Готовьте ее к полету на максимальное расстояние. Срочный вылет!

– Но, ваше императорское высочество… – Горшков явно растерялся. – Без разрешения генерала Кованько я не имею права изменять распорядок полетов!

Киваю.

– Будет вам разрешение. Готовьте аэроплан к дальнему полету, полковник.

Опять какие-то препятствия! Сегодня все становятся у меня на пути! С решительным оптимизмом на лице иду в сторону здания командования, а оттуда ко мне уже спешит и сам генерал.

– Здравия желаю, ваше императорское высочество!

Козыряю, а затем жму ему руку.

– Здравствуйте, Александр Матвеевич!

– Счастлив, что вы нашли время посетить нашу школу! Осмелюсь спросить, ваше высочество, вы к нам в гости или по делу?

– По делу.